Румынская повесть 20-х — 30-х годов - Генриэтта Ивонна Сталь
Он говорил сбивчиво, словно для себя, глядя на мамалыгу, которую помешивал мутовкой.
— Свиньи недели через две поросят принесут. Кто за ними смотреть будет?..
— Войка к тому времени вернется.
Из осторожности и боязни рискованных предположений он ничего не ответил. Только головой кивнул.
— Теперь еще и за зверюшкой, что я утром привез, присматривать надо.
— Думитру, а ты твердо уверен, что это твой сын?
— Я так думаю… Мне был нужен сын. Мы стареем, слабеем. Добро-то кому оставим?
— У тебя много земли?
— Людей нанимать приходится.
— Сколько у тебя земли?
— Да разве я знаю? Посмотрим, что она даст.
Он кончил варить мамалыгу. Сварил в горшке вишни, положил горсть кукурузной муки. Получилось что-то вроде красной, как кровь, чорбы. Накрыл на стол и засыпал золой огонь. Оглядел стол с едой, подошел к мальчику, посмотрел, как он спит, и спросил у меня:
— Разбудить его, пусть поест?
— Пусть его спит, он перепуган и может несколько дней проплакать.
Думитру еще раз подошел к ребенку, молча посмотрел на него, поправил одеяло, поднял ему повыше подушку и, видя, что тот продолжает спать, отошел. Подошел к столу, широко перекрестился и сел за еду.
VII
Когда Ион, крепко проспав всю ночь, проснулся и увидел чужие вещи и лица, в глазах его вспыхнул ужас. Он приподнялся, тупо посмотрел вокруг, подбородок у него задрожал, он снова улегся и горько, приглушенно и покорно заплакал, словно был готов получать от жизни одно только зло.
Я тихо подошла к нему, вытерла вспотевшую голову и мокрое от слез лицо. Он плакал, бессильно лежа на спине, не двигаясь. Слезы затекали ему в уши, щекоча их. Он принялся чесаться с остервенением. Я подняла его, он безвольно подчинился. Я прислонила его к стене, подложив под спину свернутое одеяло. Он не ел две ночи и день. Когда я поднесла к его рту чашку молока, он ударил меня по руке, молоко выплеснулось. Насильно, словно лекарство, я влила ему в горло несколько капель. Он захлебнулся, выплюнул молоко, закашлялся и закричал. Я не знала, что еще сделать для него. От сахара он тоже отказался. Тогда я поставила кружку с молоком около него и ушла. Из своей комнаты я наблюдала за ним.
Котенок, привлеченный молоком, подкрался к Иону и потерся о него. Ион открыл глаза, перестал плакать и, взяв котенка за шиворот, приподнял его. Котенок жалобно замяукал. Ион отпустил его. Тогда котенок, видя, что здесь не до шуток, заторопился: подошел к молоку, засунул мордочку в кружку и принялся лакать. Ион в сердцах шлепнул его, взял кружку и неловко поднес ее к губам. Молоко текло из уголков рта на рубашку. Он выпил всю кружку и глубоко, прерывисто вздохнул. Котенок с вожделением смотрел на него, а когда он поставил кружку на землю, подошел и стал вылизывать дно. Ион схватил его за хвост и поднял рывком. Котенок мяукнул, царапнул его и убежал. Ион смотрел на него в недоумении, а оставшись один, вспомнил о своем горе и тихонько заплакал, потирая оцарапанную руку.
Мария спустила его с кровати и почти поволокла в сад. Его пронзительные вопли разносились далеко вокруг.
Часа через два, когда они возвратились, они уже были друзьями. Ион успокоился и держался за ее подол. Увидев меня, он смущенно зарылся лицом в ее юбку. Она научила его называть меня «барышней», и Иону удалось сказать «ба’ысня».
Думитру, когда увидел, что мы подружились, широко улыбнулся нам всем и спросил примирительным тоном, ожидая опровержения:
— Очень он вам надоел?
Он с гордостью смотрел на мальчика. Я сказала:
— Он большой для своих лет.
Думитру коротко ответил:
— Еще бы!
Потом он взял Иона за руку и повел в сад. Сначала мальчик испуганно оглядывался на нас, но, видя, что Мария идет за ними следом, быстро засеменил, чтобы поспеть за отцом, который шел, широко ступая.
Спустя некоторое время я услышала из своей комнаты какой-то шум под навесом. Я вышла посмотреть, в чем дело. И остолбенела: на земле, у очага, сидела женщина. Она развела огонь, поставила котелок для мамалыги и теперь широкими движениями просеивала через сито кукурузную муку. Услышав мои шаги, она подняла голову. Это была Флоаря, невестка Войки.
— Что ты здесь делаешь?
— Да мамалыгу дяде Думитру.
— А кто тебе велел?
— Что же ему голодным сидеть?
— Тебя Думитру позвал?
— А что, он меня звать должен?
— Вот увидит тебя Войка, по-другому станешь разговаривать!
Она пожала плечами и продолжала просеивать муку.
Я не могла ей прямо сказать, чтобы она уходила. Я вернулась к себе в комнату. Пришел Думитру. Я услышала его хриплый голос, он говорил больше обычного, как бывает, когда человек доволен.
— Ну, вот и еда готова. Ты давно пришла, Флоаря? А Стоян что поделывает?.. Стол накроем во дворе, Мария. Воды бы холодной… Что скажешь, Мария? Иона с собой возьми. И ворота закрой, чтоб свиньи не зашли… Накроши им ботвы, Флоаря, они есть хотят.
Мария ушла, что-то напевая и позвякивая ведрами. Послышались быстрые и глухие шажки Иона, он бежал со всех ног следом.
Мария закричала свиньям: «На, на! вот глупые!.. Ой, свиньи убегут! На! Закрой ворота, Ион, а то они убегут!..»
Послышался скрип колодезного журавля, долгий, протяжный, словно он жаловался, что приходится поднимать такую тяжесть.
У очага воцарилось молчание. Я мысленно видела их всех: Флоарю, которая помешивает мамалыгу… Думитру, усталого, погруженного в свои думы…
Но голоса Марии и Иона спугнули тишину. Они шли, смеясь, крича, обливая друг друга холодной водой.
Выходит, можно было жить и без Войки — в доме, созданном ее руками.
VIII
— Сковороды чинить! Тазы, кастрюли лудить!
Двое цыган идут по дороге. Один старый, с седыми волосами и бородой, отчего лицо его кажется еще более смуглым, другой — молодой, живой, быстроногий, опережает старика и время от времени поджидает его, словно для того, чтобы он не потерялся. На дороге собаки, облаивая их, оповещают о приходе, — на шум выходят к калитке женщины — посмотреть, кто идет.
Флоаря подзывает цыган. Проторговавшись битый час, они договариваются починить всю посуду в доме у Думитру.
Цыгане выкапывают в земле яму, кладут в нее дрова для огня с таким искусством, на которое только цыгане способны.
Ион, стоя рядом, внимательно наблюдает.
Они вытаскивают из мешка инструменты для работы. Мешок, вероятно, сшит из полотна, но так грязен, заскорузл и
